Контекст исследования 

Республика Бурятия охватывает коренные земли бурят, сойотов и эвенков. Для бурят, как и для других коренных людей, административные границы, фактически проведенные произвольно, совершенно не соответствуют региону проживания. Кроме территории республики, буряты проживают в Забайкальском крае, вдобавок к административным границам, которые подчиняются исключительно удобству чиновников, но никак не жителей. Бурятия также имеет границу протяженностью около 1200 километров с Монголией. Эта граница, как и многие другие, не только «составлена ​​из материальных элементов», но может иметь и символическую/психологическую природу. Она также служит границей, отделяющей бурятов от монголов, которые с точки зрения культуры, традиций, языка и истории являются очень близкими группами.

В результате политики централизации, Усть-Ордынский автономный округ в 2008 году был присоединен к Иркутской области, в то время как Агинский Бурятский Автономный округ был включен в Забайкальский край. Однако этим невротический процесс дробления-сливания земель проживания бурят далеко не ограничивается. Если посмотреть на следующий уровень деления РФ на административные округа, то Бурятия и Забайкальский край входят в состав Дальневосточного федерального округа, а Иркутская область — в состав Сибирского федерального округа. Исследовательница Марджори Манделстам Балзер называет такое усложняющееся территориальное деление махинацией (“gerrymandering”) и рассказывает, что буряты воспринимают расчленение родных земель на три отдельных образования как очередную версию российской колониальной политики «разделяй и властвуй» (Balzer 2022: 66). В этом ныне сложно устроенном административном делении буряты по-прежнему балансируют, перемещаются между его составными частями и продолжают рассматривать эти земли как родину.

Итак, бурятам не привыкать преодолевать символические и физические границы — будь то внутри России или по отношению к Монголии. Именно эта физическая и духовная близость Монголии исторически помогала бурятам искать там убежище — как, например, во время Гражданской войны после распада Российской империи или в случае самого последнего исхода — вынужденной миграции из-за начала так называемой частичной мобилизации. По данным активисто:к после объявления частичной мобилизации Бурятию покинуло около двадцати тысяч человек. Число призванных и завербованных в преступную войну также велико. По данным собранным Центром Оборонних Стратегій, на которые ссылаются Мария Вьюшкова и Евгений Шерхонов, на 2018 год в список российских военнослужащих содержит 4678 бурятских имен (Vyushkova, Sherkhonov 2023). Большое количество мобилизованных часто объясняется общим высоким количеством военных баз в республике, поскольку высокую концентрацию военнослужащих определяет приграничное положение и экономическое неблагополучие региона.

Высокая занятость в военной сфере безусловно связана с бедностью (Bessudnov 2023). Разные виды военной службы рассматриваются как единственный доступный социальный лифт, который мог бы обеспечивать стабильную заработную плату и карьерный рост. Такая ситуация сложилась задолго до начала полномасштабного вторжения России в Украину. Призыв на военную службу в республике по сравнению с другими регионами отличается диспропорционально более высокими показателями и происходит, в первую очередь, за счет сельской местности.

Мы прописываем все эти детали не для того, чтобы сказать, чтобы буряты не идут на войну, а для того, чтобы указать на расизм и расиализацию, которые управляют общественным дискурсом. Во-первых, большое число военнослужащих, приписанных к региону — это следствие приграничного положения республики, а вовсе не «воинственность в крови» местного населения. Во-вторых, из-за экономической нестабильности региона, многие люди вынуждены идти на военную службу, чтобы выживать и поддерживать свои семьи. Говоря о высоких цифрах призыва на военную службу из Бурятии, люди забывают, что как в России в целом, так и внутри самой республики буряты количественно составляют меньшинство. Следовательно, диспропорции в числах призванных и погибших указывают на какие-то другие причины. Сейчас среди исследователей ведутся споры о том, как работает расиализация в процедурах призыва на военную службу. Точно то, что экономическая нестабильность в республике и та легкость, с которой распространяется миф о «боевых бурятах», безусловно являются наследием всепроникающего расизма в российском обществе и сохраняющихся колониальных отношений.

Миф «о боевых бурятах Путина» уже циркулировал в медиа до начала полномасштабного вторжения России в Украину. Этот миф сложился во многом благодаря российскому пропагандистскому ролику, выпущенному в 2015 году. В этом видео несколько молодых людей пытались опровергнуть факт участие военнослужащих из республики в военных действиях на юго-востоке Украины. Видео широко распространилось как в российском, так и в украинском интернет-пространстве. Устойчивость и негативную популярность ролика несомненно объясняет его расиализированный характер. Наследие имперской пропаганды и ее советские трансформации сделали привычной ориентализацию образа врага. В культурных основаниях пропаганды, начиная с визуализации былин про Илью Муромца, не-русские / не-славяне — это всегда антагонисты, персонажи с выраженными визуальными чертами, ассоциирующиеся со злодействами, разбоем, убийствами «христиан». Чудовищность преступлений в Буче как будто поначалу натыкалась на другой миф этого пропагандистского наследия — миф о братских народах. Вероятно, людям в Украине было легче поверить в то, что ответственность за многочисленные убийства мирного населения лежит на «Других» — бурятах, чеченцах, башкирах и многих других нерусских — нежели на «похожих» на них русских. Таким образом, миф о «боевых бурятах» заложил основу для масштабной гипер-репрезентации бурят (Vyushkova, Sherkhonov 2023) и Бурятии в либеральных российских медиа при освещении военных действий.

Посмотрим внимательнее на исследования, которые позволяет развенчать этот миф. По данным исследователей Марии Вьюшковой и Евгения Шерхонова , «российские власти не раскрывают никаких данных об этническом составе вооруженных сил и Росгвардии» (Vyushkova, 2023). Например, опираясь на разные цифры потерь между Усть-Ордынским и Агинским районами — и там, и там проживают преимущественно буряты — Вьюшкова и Шерхонов пишут, что «наиболее вероятным объяснением является разница в количестве воинских частей, расположенных в каждом регионе». Количество военных баз в Забайкалье, куда был включен Агинский Бурятский округ, гораздо больше, чем в Иркутской области, к которой относится Усть-Орда. Авторы приходят к выводу, что непропорциональные потери этнических бурят связаны с более широкими социальными проблемами России — обнищанием региона и системным расизмом, который просачивается в организацию военного руководства. По своемы опыту авторы отмечают, что сбор данных о потерях и этническом составе в целом является очень сложной задачей, поскольку российские власти по понятным причинам не раскрывают такие данные. Тем не менее, многие буряты имеют личный опыт потерь, связанных с войной за эти два года, из-за ее непропорционального характера, а также из-за более тесных отношений между расширенными семьями, где люди узнают о гибели родственников и похоронах, даже если официально эта информация нигде не раскрывалась. 

Исходя из этих знаний о тесных социальных связях и важности документации опыта жизни в наших не-центральных регионах, мы задумали это небольшое исследование. 

Методы и данные

Частичная мобилизация в сентябре 2022 года стала одним из мощнейших катализаторов формирования и признания антивоенного и деколониального активизма — как среди жителей Бурятии, так и среди жителей других регионов. Антивоенные активист:ки приложили массу усилий, помогая преодолевать хаос и сумятицу в те дни. По их подсчетам, координируясь между собой, разные сообщества — «Свободная Бурятия», Бурят-Монгольский информационный центр, диаспоральные группы и отдельные активист:ки — сумели помочь более чем пяти тысячам человек из Бурятии избежать призыва. В эти цепочках взаимопомощи были задействованы также объединения «Свободная Якутия», «Oirad Jisan», «Новая Тува», «Акбузат», «Азиаты России». Однако та же частичная мобилизация показала тоталитарную сторону российского режима и его расиализированную политику. Стало очевидно, что в ситуации репрессий против гражданских активисто:к, внутри региона не хватает ресурсов для взаимоподдержки. Страхи открыто высказывать антивоенные взгляды, поддерживать акты сопротивления и помогать активист:кам являются прямым следствием авторитарного режима, который в течение десятилетий взращивал в не-центральных регионах России то, что Гузель Юсупова (2022) называет «политиками страха”. Кроме прямых репрессий, тоталитарный режим бесконечно производит недоверие друг к другу, опасения доносов и страх искать солидарность в окружении, а также дезинформацию и моральные паники.

Исследование, с результатами которого мы предлагаем вам ознакомиться, базируется на корпусе данных, собранных разными методами. Основной массив данных — это материалы глубинных интервью, записанных с житель:ницами Бурятии. Для этих интервью был подготовлен примерный список вопросов, выстроенных вокруг переживания войны и частичной мобилизации в сентябре 2022 года. Понимая, что любые разговоры о войне с незнакомцами могут нести потенциальную опасность для всех вовлеченных сторон, мы придерживались, насколько это возможно, формата доверительных разговоров со знакомыми и близкими (об этом подходе см. подробнее: Yusupova 2023). Такой подход позволил избежать отказов от интервью и с самого начала помогал поддерживать взаимное доверие с участни:цами исследования. Вместе с тем, мы как автор:ки исследования понимаем, что эти разговоры выполняли также терапевтическую функцию, позволяя говорить вслух о страхах и потерях, называть войну войной и находить опоры и поддержку. Кроме того, в нашем тексте мы обращаемся к данным, собранным другими исследовательскими группами — в частности, на публикации Марии Вьюшковой, которая скрупулезно ведет мониторинг и разбирает примеры гипер-репрезентации бурят в новостной повестке вокруг нынешней войны с самого начала, а также на журналистские расследования. 

Наше исследование выполнено в понимающей парадигме — для нас важно то, как наши собеседни:цы рефлексируют о прожитом опыте, как они выстраивают исторические параллели с событиями XX века или предшествующими им. Мы не задавались целью найти доказательства или, наоборот, опровергнуть и оспорить то, что нам рассказывали. Мы верим в важность фиксации жизненных историй и очень благодарны всем участни:цам проекта, которые делились размышлениями о не самых простых решениях, через которые им пришлось пройти. Наряду с этим текстом, результатом этого исследования стали визуальные истории, созданные коренными художницами по мотивам записанных интервью. 

Анализ

Aнтивоенная позиция в тоталитарном обществе

В интервью мы отчетливо видим артикуляцию недоверия к окружению. Одна из собеседниц из Улан-Удэ говорит о том, что чувствует одиночество в своей антивоенной позиции. При этом она приводит в пример данные ВЦИОМ, что якобы 80 процентов россиян:ок поддерживают войну. При этом, по нашему опыту, нужно иметь в виду, что эта статистика может быть оспорена. Во-первых, подобные опросы проводятся прогосударственными организациями и скорее нацелены на легитимацию действий Кремля, чем на реальные подсчеты. Очевидно, что в государстве, которое проводит широкомасштабные репрессии против людей, высказывающихся против войны самыми разными способами — от уличных акций до репостов и лайков в социальных сетях — упоминать свое отношение к войне как минимум небезопасно для самих участни:ц опроса. Более того, политологи и другие исследователи (Morris 2023) стремятся напомнить всем, кто ссылается на данные российских агентств, что опрос общественного мнения создавался как инструмент для измерений в демократических режимах и он не может использоваться для изучения авторитарных режимов, примером которых является современная Россия.  Например, одна из участни:ц опроса, говорит следующим образом об опыте её бабушки и мамы:

“Моя бабушка антивоенный человек, она осуждает нынешнюю власть из-за того, что она находится в замкнутом пространстве, с разными людьми, которые верят в российскую пропаганду, она не высказывается открыто, но дома она разговаривает на все темы. Моя мама тоже еле-еле сдерживается в Улан-Удэ, наверное, ей тоже нужно будет уезжать.” (цитата из интервью)

Для нас такие выдержки показывают на невидимость антивоенных позиций. В случаях, когда у человека выраженная и конкретная антивоенная позиция, она не уходит “в люди” по причинам перечисленным выше. А в вакууме молчания, распространяется идея, что ты один в своей позиции, и для сохранения отношений с родственниками и для безопасности — лучше свою позицию держать при себе. Более того, понимание такого положения дел ставит под сомнение любые статистические или качественные данные, которые собираются и анализируются исследователь:ницами, не имеющими личных и семейных связей в этом регионе (например см. исследования Лаборатории публичной социологии, 2024). В нынешней ситуации, люди не чувствуют себя в безопасности, чтобы делится потенциально уголовно-преседуемыми мнениями, особенно с людьми “извне”. Поэтому назревает вопрос, насколько такие исследования, хоть и неосознанно, способствуют распространению тоталитарной культуры молчания и атомизации общества.

Реагируя на тревоги наших собеседниц об их одиночестве в своей позиции, мы хотим поднять вопрос о том, что сфабрикованная статистика — это тоже часть тоталитарного механизма, который нацелен убедить людей с антивоенной позицией в их маргинальности. Более того, международные медиа-агентства, которые подхватывают эти цифры, становятся в какой-то мере соучастниками упрочения этого мифа. Ханна Арендт (Арендт 1996) в своем анализе тоталитарных режимов показывает, что именно чувство одиночества, подозрительность и недоверие к другим заставляют нас молчать, подпитывают отчуждение, атомизацию и бездействие. Такая обстановка глубокого недоверия к друзьям, коллегам и соседям подтачивает ресурсы солидарности гражданского общества. 

Неравенство

Война и мобилизация обнажают огромный уровень неравенства — экономического, территориального — эффекты которого испытывают на себе жители не-центральных регионов в Российской Федерации. В то время как мужчины из крупных населенных пунктов — в первую очередь, из Улан-Удэ — были лучше осведомлены о своих правах и потенциальных возможностях избежать мобилизации, в сельской местности повестка на фронт воспринимается как что-то неизбежное. Более того, местные чиновники, вовлеченные в мобилизацию, руководствуются определенными правилами, раздавая повестки мужчинам из наименее состоятельных семей, близкие которых не смогут позволить себе нанять юристов и вступать в изматывающие тяжбы с государством. Все это в совокупности приводит к тому, что на войну мобилизуют тех, кто и так находится в прекарном состоянии, поскольку жизнь в сельской местности или небольших городах связана со сравнительно низкими доходами, высоким уровнем безработицы, более сложным доступом к образованию. При этом мы хотим напомнить, что в удаленных населенных пунктах лучше сохраняется родной язык. Мы предлагаем обратить внимание на такое следствие мобилизации, что, отправляя мужчин из удаленных районов на войну, имперский центр тем самым уничтожает наименее ассимилированных в пространство «русского мира», что в будущем будет усугубляющим фактором воспроизводства бурятского языка.

Мобилизация и вынужденный отъезд

Вспоминая собственный опыт и опыт близких при пересечении границы в дни после объявления мобилизации, наши собеседни:цы рассказывают о колоссальном давлении, которое они испытывали. В групповых чатах и в приватных разговорах было очень много тревожности за потенциальные действия силовиков на пограничных пунктах. Эти тревоги подпитывались новостными сообщениями и создавали моральную панику: в очередях к пограничным пунктам обсуждали угрозы того, что представители пограничных служб будут содействовать сотрудникам Министерства обороны и раздавать повестки. Вероятно, за этими слухами стояли информационные вбросы, инспирированные силовиками. К таким слухам добавлялись выпады и грубости со стороны тех, кто были подвержены прокремлевской пропаганде и призывали ставить «интересы» государства, которое отправляет людей на войну как пушечное мясо, выше ценности семьей и собственных жизней. Прокремлевские СМИ яростно поддерживали штамп «предателей» в отношении тех, кто спасался от насильственной мобилизации. 

«начались эти вбросы, что там будут раздавать повестки, будут разворачивать <на погранпункте — авт. проекта>, будут оттуда забирать. И точно помню это чувство такого липкого страха от того, что ты бессилен, ничего не можешь сделать, ничего не можешь придумать » (цитата из интервью).

«От погранпункта до таможенного пункта мы ехали 6 часов. Ну и пока мы ехали, получается <…> и в это время много разной дезинформации, одни говорят — вот приезжал главком, военком, приезжал раздавал повестки. Кто-то говорил, что приедет военком и будет раздавать повестки. Ну это такие слухи, которые совершенно не радуют. Не знаешь, что там впереди. <…> И были провокации, получается, ребята рассказывали, которые стояли спереди, на несколько машин вперед. <…> получается, местные вояки Кяхтинские подъезжали к этой колонне и кричали — кричали про предателей и такого рода нелицеприятные слова. <…> Одна смена таможенников — часть женщин-таможенников — кричали этой колонне — типа «предатели, ну и валите! Валите-валите, без вас лучше будет» (цитата из интервью).

Здесь мы видим, что покидая Россию в период мобилизации, уезжающим приходилось не только решать комплекс вопросов по вынужденному переезду — а многие, спустя какое-то время, перемещались дальше, о чем пишет антропологиня Кристина Йонутите (Jonutytė, 2023) — но еще и противостоять этим информационным «штампам» прокремлевской пропаганды и сопротивляться приступам коллективной моральной паники. 

Монголия и родственный мир

Спасение от мобилизации для жителей Бурятии оказалось очень тесно сопряжено с осмыслением родственности. В первую очередь, это понятие родственности позволяет отрефлексировать нашим собеседни:цам связи Бурятии и Монголии. Наряду с тем, что в Монголии (как и в Китае, например) действительно исторически проживает много бурят, имеющих родственников на российской стороне, это родство помогает найти солидарность даже с попутчиками и случайными знакомцами. Например, одна из участниц исследования говорит:

“Мои мама с папой всегда говорили, что, вот, мы — буряты, и у нас связь с Монголией. Моя мама нашла наших родственников в Монголии — специально такие усилия большие приложила, чтобы найти родственников в Монголии. Мы их нашли, там было такое воссоединение вообще драматичное в 1990-ых годах” (цитата из интервью).

Более того, события, вызванные мобилизацией, заставили наших собеседни:ц задуматься о предыдущих исходах бурят в Монголию, особенно про тех, кто бежал из Советского Союза в 1920-х годах. Теперь буряты, живущие в Монголии уже несколько поколений, называются монгольскими бурятами. Родственные связи с монгольскими бурятами и схожесть положения бегущих сейчас стимулировали одну из собеседниц сказать следующее:

“Буряты все время сбегали в Монголию. Они сбегали в XVIII веке, они сбегали в XIX веке, они сбегали в XX веке, они сбегают сейчас в XXI веке. <…> Это на истории одной семьи можно вот так просмотреть, как это все было, в общем.” (цитата из интервью).

21 сентября 2022 года, день объявления частичной мобилизации, предстает в интервью как колоссальной силы разрушительное событие, которое сдвинуло общественный дискурс в сторону признания колониальной природы нынешней России. О начале мобилизации в интервью говорят как о «пожаре», «панике», «большом перевороте». Одна из собеседниц, которая жила в тот момент в Монголии и активно включилась в помощь приезжающим бурятам, вспоминает:

“Мне казалось, что сейчас половина Бурятии приедет в Монголию, потому что действительно была очень большая паника в чатах” (цитата из интервью).

Можно предположить, что частичная мобилизация стала поворотным моментом консолидации и солидарности деколониальных активисто:к из разных регионов России. Однако, что это означает для общественного дискурса, не совсем ясно. Записанные нами истории проливают свет на то, что колониальная история для бурят все еще длится, пусть ее колониальный характер долгое время замалчивался (за редким исключением — См. например: Хамутаев 2012). Постепенно приходит понимание, что связи между бурятами и монголами не исчезли сами по себе, а были насильственно разорваны. Таким образом, Монголия в этих рассказах осмысляется как союзническая, близкая по культуре и опыту страна. Но более того, как место, где еще можно чувствовать связь с родными землями. Так об этом говорит одна из участниц исследования:

“Кто-то уехал в Америку, Корею, Европу [после миграции в Монголию] и у них есть планы вернуться в Монголию: ‘я поехал на заработки, чтобы купить квартиру в Улан-Баторе’. Хочется быть поближе к своей земле, и первая точка – это Монголия. Это те, кто не может жить без родины.” (цитата из интервью)

Женский опыт 

Мобилизация была направлена в первую очередь против мужской части населения, делая уязвимым почти каждого. Однако сопротивление мобилизации как событие создало множество вопросов, решение которых часто связано с женским опытом. Перечитывая интервью, мы видим, что именно женщины взяли на себя организационную сторону: сборы в дорогу, поиски логистических вариантов, эмоциональная поддержка уезжающих, навигация и менеджмент эмоциональных связей. В интервью наши собеседницы также говорили о том, что на их плечи ложится вся ответственность, когда когда мужчин отправляют на войну. Одна из информанто:к рассказала, как физическая и психическая забота о родственнике — человеке с инвалидностью — была полностью возложена на нее после того, как ее двоюродный брат был призван в армию. Так о роли женщин в период мобилизации говорит одна из участн:иц исследования:

«Это чувство я бы сравнила с пожаром. Что-то загорелось, и я ещё уговариваю родственников: все горит, а у некоторых в Агинске даже нет загранпаспортов. В несколько дней их сделать не получится. Они [мужчины] просто находились в параличе. Сидели и не знали, что делать. Мне казалось, что здесь играл роль гендер. У всех женщин хороший датчик на тревогу. Мне писали сестры, мамы, тёти мужчин. Обычно со мной связывались девушки и просили: найди моему брату место, ты же в Монголии.” (цитата из интервью)

Опыт женщин в таких обстоятельствах часто остается без внимания – не только труд, который им приходилось выполнять, чтобы помочь мужчинам избежать призыва, и вся та работа, которая остается на них после того, как мужчины уходят. Кажется, что невидимыми остаются и сами эмоциональные состояния, стресс, паника и печаль, которые переполняют женщину, когда ей нужно расстаться с мужем, сыном, братом. И они же в последующем оказываются теми, кто приезжают навещать. Одна из наших собеседниц рассказала очень показательную историю о случае в поезде, который был полон женщин, которые возвращались домой из Улан-Батора в Улан-Удэ после посещения своих родственников: 

«Мы пошли все на вокзал <…> я очень буднично это всё воспринимала, да, то есть, ну вот очередной поезд из Улан-Батора в Улан-Удэ, маму надо посадить, там посмотреть место, соседей посмотреть. Мы проходим через весь вагон, и у меня сестра тоже так замечает: ‘а посмотрите, это же все женщины!’. И когда провожающие начали выходить, действительно — вышли одни парни, и там такой, действительно, как кадр из фильма был, стоят на перроне толпа парней, все ещё одеты одинаково в чёрном, и все они смотрят в окно, в окнах всех — мамы, жёны. Это было в ноябре». (цитата из интервью)

Мы обговариваем это не для того, чтобы описать стресс и переживания женщин как более заслуживающие сочувствия: бежавшие мужчины, несомненно, испытывают огромный стресс и непреодолимую печаль, оставляя позади близких. Это скорее для того, чтобы показать разрушительность и масштабность этой войны, которая не просто где-то там далеко и никогда не просто “дело мужчин”. Когда она врывается в жизнь мужчины, она врывается и в жизни его близких женщин, не говоря уже об эффектах войны на квир- и траснперсон, детей, животных. Обсуждать разрушительность российской войны в Украине в контексте Республики Бурятия звучит несколько неуместно, но нам кажется важным подчеркивать как можно часто, что войны не только несут хаос, боль и смерть тем, на кого их обрушивают, но и любой стороне, которая в них участвует.  

Любопытно то, что война в целом дискурсивно всегда связана с «мужским делом». Пропаганда войны в России маскулинизируется. Даже Вторая Мировая война называется «отечественной», хотя объектом защиты была «родина» (“Россия-матушка”). В этом маскулинизированном дискурсе о войне роль женщин, их труд, забота и жертвы остаются на втором плане. То же верно для анализа антивоенного сопротивления. Кроме исследований об Антивоенном Феминистском Сопротивлении, роль матерей, жен, подруг недостаточно отражена в академических текстах. Хотя безоговорочной признается тесная связь между патриархатом и милитаризмом, российские колониализм и империализм редко анализируются через призму патриархата. 

Заключение

Объявление частичной мобилизации в сентябре 2022 года сделало очевидным тот факт, что война России против Украины может затронуть прямым образом каждую семью. В 2022 году вышла масса расследований, основанных на анализе открытых данных, которые показали, что жители не-центральных регионов, в которых к тому же размещается большое количество военных подразделений, из-за целого комплекса неравенств чаще оказываются на фронте. Эта уязвимость, предопределенная регионом проживания, сопровождалась гипер-репрезентацией отдельных групп — бурятов, тувинцев, казахов, чеченцев — в либеральных медиа. 

В этом исследовании мы обращаемся к историям житель:ниц Бурятии о том, как они переживали период мобилизации. Размышляя о пережитом опыте как матерей, сестер, подруг, жен, наши собеседницы обращались к исторической и коллективной памяти бурят, показывали важность родственных связей внутри расширенных семей и поверх государственных границ. Вместе со страхами и чувством одиночества на фоне невозможности прямо обсуждать войну с окружающими, что характеризует авторитарный характер российского режима, они вместе с тем замечали знаки солидарности и готовности поддерживать друг друга тогда, когда частичная мобилизация вынудила их близких собраться и покинуть родные дома. 

Сети солидарности, которые включились в дни официально объявленной частичной мобилизации, включали расширенные семьи и диаспоральные сообщества — в Монголии, в странах Европы, в США. Со стороны Монголии последовали официальные заявления о готовности оказать поддержку тем, кто бежит от необходимости участвовать в войне. Действия российского государства, которое вело мобилизацию всеми доступными принудительными методами, встречали противодействие в виде массовой низовой солидарности и организации все большего числа проектов помощи.

Частичная мобилизация и совладание с ее последствиями показали необходимость развивать локальные гражданские институты, которые бы аккумулировали данные о правовых нарушениях в отношении местных жителей, решали юридические коллизии, обеспечивали защиту граждан от властного произвола. В период «частичной мобилизации» эти функции в реактивном режиме взяли на себя деколониальные и антивоенные инициативы: Бурятский информационный центр, «Азиаты России», «Oirad Jisan» (экс-«Свободная Калмыкия»), «Новая Тува», «Свободная Калмыкия». Активисты и волонтеры этих объединений совместно со «Свободной Бурятией» помогали с организацией выезда, адвокацией, юридической помощью в расторжении контрактов с Министерством обороны и пр. В российском контексте эти инициативы подвергаются преследованиям внутри страны, поэтому их активная работа в открытом формате в данный момент возможна только за границей — или в анонимном, тщательно оберегаемом формате внутри региона. 

Литература 

Vyushkova, M., & Sherkhonov, E. (2023). Russia’s ethnic minority casualties of the 2022 invasion of Ukraine: A data story from the Free Buryatia Foundation. Inner Asia, 25(1), 126-136.

Balzer, M. M. (2022). Galvanizing nostalgia?: indigeneity and sovereignty in Siberia. Cornell University Press.

Bessudnov, A. (2023). Ethnic and regional inequalities in Russian military fatalities in Ukraine: Preliminary findings from crowdsourced data. Demographic Research, 48.

Yusupova, G. (2023). Critical approaches and research on inequality in Russian studies: the need for visibility and legitimization. Post-Soviet Affairs, 39(1-2), 101-107.

Арендт, Х. (1996). Истоки тоталитаризма. Пер. с англ. И.В. Борисовой, Ю.А. Кимелева, А.Д Ковалева, Ю.Б. Мишкенене, Л.А. Седова. Послесл. Ю.Н. Давыдова. Под ред. М.С. Ковалевой, Д.М. Носова. Москва: ЦентрКом.

Мария Вьюшкова. Как бурят сделали ответственными за войну в Украине. Doxa. 12.02.2022. Available at https://doxa.team/articles/free-buryatia. 

Jonutytė, K. (2023). Buryatia and Buryats in Light of Russia’s Invasion of Ukraine. Russian Analytical Digest, 301, 7-10. https://doi.org/10.3929/ethz-b-000632641. Available at https://www.ssoar.info/ssoar/bitstream/handle/document/91402/ssoar-russanald-2023-301-jonutyte-Buryatia_and_Buryats_in_Light.pdf?sequence=1&isAllowed=y&lnkname=ssoar-russanald-2023-301-jonutyte-Buryatia_and_Buryats_in_Light.pdf 

Morris, J. (2023). Public Opinion Still Does Not Exist; War in Ukraine and Dictatorship in Russia Can Help Us Acknowledge That. Russian Analytical Digest, 292, 7-9. https://doi.org/10.3929/ethz-b-000599408. Available at https://www.ssoar.info/ssoar/bitstream/handle/document/86781/ssoar-russanald-2023-292-morris-Public_Opinion_Still_Does_Not.pdf. 

Хамутаев, В. А. (2012). Присоединение Бурятии к России: История, право, политика. Конгресс бурятского народа. https://books.google.de/books?id=FIvp2uSOsIYC

Yusupova, G. (2022). How does the politics of fear in Russia Work? The case of social mobilisation in support of minority languages. Europe-Asia Studies, 74(4), 620-641.

«Надо как-то жить»: Этнография российских регионов во время войны. (2024). На материалах осени 2023 года. Лаборатория публичной социологии. https://drive.google.com/file/d/1q3fFlr0tM1GZ4EII_YFkNuV3TGKLbBOw/view